Меня снова зовут моря необъятным простором своим,
И всего-то мне нужно, чтоб был корабль с путеводной звездой над ним,
И скрип штурвала, и ветра напев, и белого паруса трепет,
И в серой дымке седой рассвет, рвущий тумана цепи.

Меня снова зовут моря,где по мне вздыхает прилив,
И уже не может душа моя не откликнуться на призыв;
И всего-то мне нужно,чтоб свежий бриз, стада облаков качая,
Вспенивал гребни фонтанами брызг и уносил крики чаек.

Меня снова зовут моря, я хочу кочевать,как цыган,
Там, где рыбы скользят, там,где чайки парят, и, как бритва, сечёт ураган;
И всего-то мне нужно,чтоб были смешны шутки тех, кого повстречаю,
И чтоб спал я и видел светлые сны, когда наконец причалим.


SEA-FEVER
I must go down to the seas again, to the lonely sea and the sky,
And all I ask is a tall ship and a star to steer her by,
And the wheel’s kick and the wind’s song and the white sails shaking,
And a grey mist on the sea’s face and a grey dawn breaking.
I must go down to the seas again, for the call of the running tide
Is a wild call and a clear call that may not be denied;
And all I ask is a windy day with the white clouds flying,
And the flung spray and the blown spume, and the sea-gulls crying.
I must go to the seas again, to the vagrant gypsy life,
To the gull’s way and the wheel’s way where the wind’s like a whetted knife;
And all I ask is a merry yarn from a laughing fellow-rover,
And quiet sleep and a sweet dream when the long trick’s over.

Кто-то любит виски, кто-то любит коньяк,
А кто-то за девицей приударить мастак;
Но создан только ром для настоящих парняг,
Скажет старый боцман Генри Морган.

Кто-то пьет мадеру, кто-то старый токай,
И чаем наливается иной скупердяй;
Но лучше выпить рому и попасть прямо в рай,
Скажет старый боцман Генри Морган.

Кто-то ценит розы, кто-то яблони плод,
А я за тот тростник, что на Ямайке растет;
Он дарит нам напиток, освежающий рот,
Скажет старый боцман Генри Морган.

Кто-то любит скрипку, кто-то шибко горласт,
И потому охотно все за песню отдаст;
Но рот нам дан для выпивки, и выпить горазд
Крепко старый боцман Генри Морган.

Кто-то любит танцы, кто-то карточный стол,
Кто-то норовит залезть под женский подол;
Но дайте бочку рому, чтобы счастье обрел
Мигом старый боцман Генри Морган.

Кое-кто ханжит и почитает за грех
Компанию в таверне и питье без помех;
А я ценю терпимость и веселье для всех,
Скажет старый боцман Генри Морган.

Кто-то носит смокинг, чтоб прикрыть срамоту,
И часто улыбается удача плуту;
Я лучше с честной чашею умру на посту,
Как и старый боцман Генри Морган.


CAPTAIN STRATTON'S FANCY

Oh, some are fond of red wine, and some are fond of white,
And some are all for courting by the pale moonlight;
But rum alone's the tipple, and the heart's delight
Of the old bold mate of Henry Morgan.

Oh, some are fond of Spanish wine, and some are fond of French,
And some'll swallow tay and stuff fit only for a wench;
But I'm for right Jamaica till I roll beneath the bench,
Says the old bold mate of Henry Morgan.

Oh, some are for the lily, and some are for the rose,
But I am for the sugar-cane that in Jamaica grows;
For it's that that makes the bonny drink to warm my copper nose,
Says the old bold mate of Henry Morgan.

Oh, some are fond of fiddles, and a song well sung,
And some are all for music for to lilt upon the tongue;
But mouths were made for tankards, and for sucking at the bung,
Says the old bold mate of Henry Morgan.

Oh, some are fond of dancing, and some are fond of dice,
And some are all for red lips, and pretty lasses' eyes;
But a right Jamaica puncheon is a finer prize
To the old bold mate of Henry Morgan.

Oh, some that's good and godly ones they hold that it's a sin
To troll the jolly bowl around, and let the dollars spin;
But I'm for toleration and for drinking at an inn,
Says the old bold mate of Henry Morgan.

Oh, some are sad and wretched folk that go in silken suits,
And there's a mort of wicked knaves that live in good reputes;
So I'm for drinking honestly, and dying in my boots,
Like an old bold mate of Henry Morgan.

Один вкус находит в красном, другой – лишь в белом вине,
Третьему дай попеть-поплясать ночью при стылой луне;
А ему хорошенько рому глотнуть – и он доволен вполне,
Старый дружок Генри Моргана.

Один французское дует, другой к испанскому склонен питью,
Третий глотает пинтами чай и лезет под юбки к бабью;
Меня лишь только ямайский ром может свалить под скамью,
Говорит дружок Генри Моргана.

Один обожает лилии, другой без ума от роз,
А мне милее всего тростник, что на Ямайке возрос;
Только один тростниковый ром согреет мой красный нос,
Заявляет дружок Генри Моргана.

Один обожает скрипичный вой и песню, что душу рвет,
Другому играй что повеселей, что сразу в пляс поведет;
Из кружки глотать и из бочки хлестать – вот для чего мне рот,
Говорит дружок Генри Моргана.

Один обожает в кости играть и спьяну пускаться в пляс,
Другой без ума от накрашенных губ и бабьих зовущих глаз;
Но только бочка ямайского рому окажется в самый раз
Приятелю Генри Моргана.

Те из нас, в ком жив еще Бог, считают, что это грех –
Тратиться, кубок по кругу пускать и вдрызг напаивать всех;
А мне по душе такое вполне – уж лучше пить без помех,
Говорит дружок Генри Моргана.

Иные прячут свой жалкий дух под шелковую скуфью,
Иные доброй славой прикрыть умеют гнусность свою;
Я ж достойно попью и погибну в бою,
Как старинный дружок Генри Моргана.

Мертвец на палубе лежал, уставив в небо взор.
Друзья не лили слёз над ним, не пел молитвы хор.
«Похоже, спёкся Билл», – таков был общий приговор.

Помощник сплюнул, поглядев, и отдал нам приказ:
«В дырявый парус завернуть салагу и зараз,
Тишком, пока он не протух, убрать подальше с глаз!»

Когда за кормой медный диск луны гладь моря посеребрил,
На дно, в непролазные дебри трав, он нами отправлен был.
И кто-то вздохнул, что на нас свою вахту оставил Билл.


Bill

He lay dead on the cluttered deck and stared at the cold skies,
With never a friend to mourn for him nor a hand to close his eyes:
"Bill, he's dead," was all they said; "he's dead, 'n' there he lies."

The mate came forrard at seven bells and spat across the rail:
"Just lash him up wi' some holystone in a clout o' rotten sail,
'N', rot ye, get a gait on ye, ye're slower'n a bloody snail!"

When the rising moon was a copper disc and the sea was a strip of steel,
We dumped him down to the swaying weeds ten fathom beneath the keel.
"It's rough about Bill," the fo'c's'le said, "we'll have to stand his wheel."

Слышу вод испанских рокот – не смолкая ни на миг,
Словно звуки чудных песен, он звучит в ушах моих,
И опять передо мною из тумана забытья
Возникает Лас Муэртос, где бывал когда-то я,

Знойный берег Лас Муэртос, где всегда ревёт прибой.
Помню, бриг наш бросил якорь у лагуны голубой,
Где поваленные пальмы громоздились без числа,
Как изъеденные морем полусгнившие тела.

А когда в лучах заката загорелись облака,
Мы уже достигли рифа Негритянская Башка,
И ещё до погруженья в сумрак ночи наш отряд
Возвратился в Лас Муэртос, захватив бесценный клад.

С ним потом через болота мы тащились, всё кляня,
По колено в липкой жиже, под палящим светом дня.
Балансируя на кочках, отбиваясь от мошки,
Мы мечтали, как о чуде, о привале у реки.

А затем в глубокой яме мы укрыли наш трофей –
Золотые украшенья всех размеров и мастей:
Кольца, брошки, ожерелья и другую мишуру
Из разграбленных испанцем храмов в Лиме и Перу;

Изумруды с Эквадора, австралийский хризолит;
Серебро в горшке из бронзы, что на Чили был отрыт;
Нобли, шиллинги, эскудо, кардэкю и прочий хлам,
Что когда-то кочевали по пиратским сундукам.

Мы потом на эту яму навалили с пуд земли
И, чтоб наш тайник пометить, рядом дерево сожгли.
А когда мы отплывали, подгонял наш лёгкий бриг
Рёв прибоя, что, как песня, всё звучит в ушах моих.

Я последний из команды. Остальные – кто погиб,
Кто загнулся от болезни или в море кормит рыб.
Я скитаюсь по дорогам, бесприютен, нищ и хил,
Но о кладе в Лас Муэртос я поныне не забыл.

И, хоть знаю, что вовек мне в тех краях не побывать,
Я в мечтах своих невольно возвращаюсь к ним опять,
Вижу знойный берег моря, в красных бликах облака,
Бриг, скользящий мимо рифа Негритянская Башка…

Как я жажду оказаться вновь на этом берегу,
Где вблизи сгоревшей пальмы наш тайник найти смогу
И отрою наконец-то эти горы золотых
Под немолчный рёв прибоя, что звучит в ушах моих.


Spanish Waters

Spanish waters, Spanish waters, you are ringing in my ears,
Like a slow sweet piece of music from the grey forgotten years;
Telling tales, and beating tunes, and bringing weary thoughts to me
Of the sandy beach at Muertos, where I would that I could be.

There's a surf breaks on Los Muertos, and it never stops to roar,
And it's there we came to anchor, and it's there we went ashore,
Where the blue lagoon is silent amid snags of rotting trees,
Dropping like the clothes of corpses cast up by the seas.

We anchored at Los Muertos when the dipping sun was red,
We left her half-a-mile to sea, to west of Nigger Head;
And before the mist was on the Cay, before the day was done,
We were all ashore on Muertos with the gold that we had won.

We bore it through the marshes in a half-score battered chests,
Sinking in the sucking quagmires to the sunburn on our breasts,
Heaving over tree-trunks, gasping, damning at the flies and heat,
Longing for a long drink, out of silver, in the ship’s cool lazareet.

The moon came white and ghostly as we laid the treasure down,
There was gear there’d make a beggarman as rich as Lima Town,
Copper charms and silver trinkets from the chests of Spanish crews,
Gold doubloons and double moidores, louis d’ors and portagues,

Clumsy yellow-metal earrings from the Indians of Brazil,
Uncut emeralds out of Rio, bezoar stones from Guayaquil;
Silver, in the crude and fashioned, pots of old Arica Bronze,
Jewels from the bones of Incas desecrated by the Dons.

We smoothed the place with mattocks, and we took and blazed the tree,
Which marks yon where the gear is hid that none will ever see,
And we laid aboard the ship again, and south away we steers,
Through the loud surf of Los Muertos which is beating in my ears.

I’m the last alive that knows it. All the rest have gone their ways
Killed, or died, or come to anchor in the old Mulatas Cays,
And I go singing, fiddling, old and starved and in despair,
And I know where all that gold is hid, if I were only there.

It’s not the way to end it all. I'm old, and nearly blind,
And an old man's past's a strange thing, for it never leaves his mind.
And I see in dreams, awhiles, the beach, the sun’s disc dipping red,
And the tall ship, under topsails, swaying in past Nigger Head.

I’d be glad to step ashore there, glad to take a pick and go
To the lone blazed coco-palm tree in the place no others know,
And lift the gold and silver that has mouldered there for years
By the loud surf of Los Muertos which is beating in my ears.

Она под топселями дрожала, словно лань,
И ветерок, играя, на флаге морщил ткань.
Ей с берега и с пирса ура кричал народ.
Под всеми топселями неслась она вперёд.

О борт её плескала зелёная волна,
Легко и величаво скользила вдаль она.
Сверкал на солнце парус, поскрипывал каркас.
Так шла она, покуда не скрылась прочь из глаз…

С тех пор промчались годы. Команды след пропал.
Их кости превратились в сверкающий коралл,
В гребёнки для русалок, в акульи плавники,
Что в неводе порою находят рыбаки.

Подруги тех матросов уже не ждут вестей.
Их руки от работы становятся грубей.
Но всё слышны им песни, что пели их мужья,
Летя под парусами в далёкие края…


Posted as Missing

Under all her topsails she trembled like a stag,
The wind made a ripple in her bonny red flag;
They cheered her from the shore and they cheered her from the pier,
And under all her topsails she trembled like a deer.

So she passed swaying, where the green seas run,
Her wind-steadied topsails were stately in the sun;
There was glitter on the water from her red port light,
So she passed swaying, till she was out of sight.

Long and long ago it was, a weary time it is,
The bones of her sailor-men are coral plants by this;
Coral plants, and shark-weed, and a mermaid's comb,
And if the fishers net them they never bring them home.

It's rough on sailors' women. They have to mangle hard
And stitch at dungarees till their finger-ends are scarred
Thinking of the sailor-men who sang among the crowd,
Hoisting of her topsails when she sailed so proud.

Где Бермуды и Карибы омывает пенный вал,
Где под сенью апельсина ряд домишек белых встал,
Там прохладными волнами обдают лицо, как в шквал,
Быстрокрылые пассаты.

Где забористое пиво и янтарное вино,
Зажигательные танцы с крепкой шуткой заодно,
Там на мачтах надувают парусины полотно
Быстрокрылые пассаты.

Где рассыпаны по небу мириады звёздных стай
И, сплетясь ветвями, пальмы нежно шепчут: «Засыпай!»,
Там зовут меня и манят в благодатный этот край
Быстрокрылые пассаты.


Trade Winds

IN the harbor, in the island, in the Spanish Seas,
Are the tiny white houses and the orange trees,
And day-long, night-long, the cool and pleasant breeze
Of the steady Trade Winds blowing.

There is the red wine, the nutty Spanish ale,
The shuffle of the dancers, the old salt's tale,
The squeaking fiddle, and the soughing in the sail
Of the steady Trade Winds blowing.

And o' nights there's fire-flies and the yellow moon,
And in the ghostly palm-trees the sleepy tune
Of the quiet voice calling me, the long low croon
Of the steady Trade Winds blowing.

В морях испанских, в гавани, на острове уютном,
Под апельсинной рощицей скрыт белый дом-малютка.
И длинной ночью или днем ему всегда несут
Прохладу ветры и протяжно песнь поют.

Там есть прекрасное вино, отменный эль испанский.
Под скрип и шелест моряки рассказывают сказки,
Танцуют, веселятся, ром-эль из бочек пьют.
А ветры в старых парусах протяжно песнь поют.

Всю ночь резвятся огоньки, стремясь к луне печальной,
А духом древним надо мной качает ветви пальма,
И тихим голосом к себе таинственным зовет,
И вместе с ветром озорным протяжно песнь поет.

We were schooner-rigged and rakish,
with a long and lissome hull,
And we flew the pretty colours of the crossbones and the skull;
We'd a big black Jolly Roger flapping grimly at the fore,
And we sailed the Spanish Water in the happy days of yore.

We'd a long brass gun amidships, like a well-conducted ship,
We had each a brace of pistols and a cutlass at the hip;
It's a point which tells against us, and a fact to be deplored,
But we chased the goodly merchant-men and laid their ships aboard.

Then the dead men fouled the scuppers and the wounded filled the chains,
And the paint-work all was spatter dashed with other peoples brains,
She was boarded, she was looted, she was scuttled till she sank.
And the pale survivors left us by the medium of the plank.

O! then it was (while standing by the taffrail on the poop)
We could hear the drowning folk lament the absent chicken coop;
Then, having washed the blood away, we'd little else to do
Than to dance a quiet hornpipe as the old salts taught us to.

O! the fiddle on the fo'c'sle, and the slapping naked soles,
And the genial "Down the middle, Jake, and curtsey when she rolls!"
With the silver seas around us and the pale moon overhead,
And the look-out not a-looking and his pipe-bowl glowing red.

Ah! the pig-tailed, quidding pirates and the pretty pranks we played,
All have since been put a stop to by the naughty Board of Trade;
The schooners and the merry crews are laid away to rest,
A little south the sunset in the islands of the Blest.

I'm going to be a pirate with a bright brass pivot-gun,
And an island in the Spanish Main beyond the setting sun,
And a silver flagon full of red wine to drink when work is done,
Like a fine old salt-sea scavenger, like a tarry Buccaneer.

With a sandy creek to careen in, and a pig-tailed Spanish mate,
And under my main-hatches a sparkling merry freight
Of doubloons and double moidores and pieces of eight,
Like a fine old salt-sea scavenger, like a tarry Buccaneer.

With a taste for Spanish wine-shops and for spending my doubloons,
And a crew of swart mulattoes and black-eyed octoroons,
And a thoughtful way with mutineers of making them maroons,
Like a fine old salt-sea scavenger, like a tarry Buccaneer.

With a sash of crimson velvet and a diamond-hiked sword,
And a silver whistle about my neck secured to a golden cord,
And a habit of taking captives and walking them along a board,
Like a fine old salt-sea scavenger, like a tarry Buccaneer.

With a spy-glass tucked beneath my arm and a cocked hat cocked askew,
And a long low rakish schooner a-cutting of the waves in two,
And a flag of skull and cross-bones the wickedest that ever flew,
Like a fine old salt-sea scavenger, like a tarry Buccaneer.