[Carassius]

Прочитал "Дневник писателя" Ф. М. Достоевского.

Вот за что я люблю Достоевского, так это за его стремление проникнуть в сущность идей и явлений, в сущность человеческой психологии. За его глубочайшее знание жизни, которое даёт ему право рассуждать о ней и давать свою оценку тем вещам, о которых он рассуждает. За искренность. Замечу, что Достоевский-публицист не менее интересен, чем Достоевский-писатель: в романах его обращение к читателю несколько отвлечённое, опосредованное — такова уж роль автора, и говорит он через своих персонажей; в качестве публициста диалог с читателем у него получается более живым. И скажу ещё, что писать короткие отзывы на его книги не получается. О Достоевском надо именно рассуждать, его надо обсуждать, о нём надо спорить (главное, чтобы спор не дошёл до топоров и медных пестиков). Да и книжка сама по себе вовсе не тонкая.

«Дневник писателя» — это выражение страстного желания его автора общаться со своими читателями напрямую, высказывать свои мысли от собственного лица, вместо того, чтобы вплетать их в сюжет и характеры персонажей своих романов. Он очень часто задаёт самому себе вопросы от лица воображаемых читателей и критиков и отвечает на них, или же отвечает на полученные письма. Он эмоционален, сатиричен, признаёт свою некомпетентность в специальных темах (и тем самым подкупает читателя своей откровенностью), понимает и соглашается с тем, что высказываемые им мнения могут быть приняты далеко не всем читающим русским обществом.

Его занимают самые острые проблемы жизни тогдашнего общества — нравственность, вера и атеизм, крестьянство, молодёжь, революционеры, суд — то есть очень широкий круг вопросов. Его волнуют противоречия, раздирающие русское общество и душу русского человека — противоречие между христианским милосердием и жестокостью, между европейскостью и варварством.

В «Дневнике» несколько центральных тем. Одна из них — это взгляды Достоевского на судьбу русского народа. Ф. М. далёк от того, чтобы идеализировать русский народ и превозносить его над всеми прочими; он просто пытается доказать, что русские имеют право на самостоятельность в развитии, на независимость от чужих идей, на собственную историю, на заявление о себе и своём мнении среди других народов. И экономическое отставание — это ещё не повод говорить об отставании культурном. Он одновременно и апологет, и суровый критик русского народа; он пишет и о его достоинствах (любовь к человечеству, стремление к духовному единению, способность не ненавидеть и не презирать другие народы только потому, что они отличаются от русского), и о его недостатках (склонность к хвастливому вранью, пьянство, нередкое в интеллигентной среде отсутствие национального самоуважения).

Я не хочу мыслить и жить иначе, как с верой, что все наши девяносто миллионов русских (или там сколько их тогда народится) будут все, когда-нибудь, образованны, очеловечены и счастливы. Я знаю и верую твердо, что всеобщее просвещение никому у нас повредить не может. Верую даже, что царство мысли и света способно водвориться у нас, в нашей России, еще скорее, может быть, чем где бы то ни было, ибо у нас и теперь никто не захочет стать за идею о необходимости озверения одной части людей для благосостояния другой части, изображающей собою цивилизацию, как это везде во всей Европе.

Повторяю: судите русский народ не по тем мерзостям, которые он так часто делает, а по тем великим и святым вещам, по которым он и в самой мерзости своей постоянно воздыхает. А ведь не все же и в народе — мерзавцы, есть прямо святые, да ещё какие: сами светят и всем нам путь освещают!

И именно те случаи, когда проявляются эти великие и святые идеалы, привлекают внимание Достоевского. Например, это рассказанная им история Фомы Данилова, которая современному читателю наверняка напомнит историю Евгения Родионова.

Ещё одна характерная черта психологии русского человека, по мнению Достоевского — это склонность к страданию (это заметка «Влас» и несколько других). Эта мысль прослеживается у него и в «Братьях Карамазовых», и в «Преступлении и наказании». Не соглашусь. Да, у нас довольно много людей, в которых эта склонность присутствует. Это страдание жертвенное и, как правило, оно направлено во благо другого человека: «пусть я страдаю, зато вот ему хорошо, значит, я страдаю не зря». Его даже можно вывести как преемственное от страданий Христа, которыми Он искупил грехи человечества. И, как правило, человек страдающий и приниженный у нас имеет больше шансов на доброе отношение окружающих (мы жалостливы), чем человек успешный и гордый. Но это не значит, что все русские люди таковы. Я видел людей целеустремлённых, у которых совершенно другие ценности в жизни, людей действия, склонных принимать решения, а не размышлять. Возможно, замечания Достоевского верны для людей XIX века или же для простого народа этого века, но их нельзя переносить на весь русский народ вообще. Возможно и то, что эти его мысли — это часть того влияния, которое оказали на его мышление годы каторги и ссылки.

Пара слов о позиции Достоевского в споре славянофилов и западников: по его собственной классификации, он славянофил, в основе убеждений которого лежит идея о будущем духовном единстве не только славян, но и народов всего мира («Признания славянофила»). Именно в этом контексте он рассуждает об исторической миссии России в судьбе Европы: русский народ, по его мнению, скажет своё слово — слово гуманизма, терпения к ближнему и прощения. Это и есть идея соборности. Продолжает эту тему он в предисловии к своей речи о Пушкине в последнем и единственном за 1880 год номере «Дневника». Именно тут мы узнаём (неожиданно для кого-то, правда?), что для Достоевского конфликт между западниками и славянофилами — это не поле для идейной или политической борьбы, а ещё одно трагическое следствие раскола между русским обществом и народом и внутри самого общества, произошедшего в результате реформ Петра. И его первый шаг в дискуссии начисто обезоруживает его, казалось бы, противников — так, что они сами подходят к нему и пожимают ему руку. Он признаёт правоту западников; он заявляет, что их стремление к сближению с Европой — это выражение искреннего желания русского народа. В этом — весь Достоевский. Признав общую правоту и полезность действий оппонента, он снимает противоречие, так, что здравомыслящему оппоненту остаётся только признать в ответ, что и он, Достоевский (и представляемые им в тот момент славянофилы), прав, и всё непонимание между ними — всего лишь результат досадного недоразумения. И умнейшие из них так и делают. Остаются ещё, правда, горлопаны, собственных убеждений фактически не имеющие, которые хотят лишь раскритиковать всё, до чего дотянется их язык, и вечно протестовать, неважно, против чего именно.

Осознавая разрыв общества (и себя вместе с ним) и народа, Достоевский настаивает на необходимости их воссоединения. Он пытается найти точки соприкосновения народа и общества:

…наше общество сходно с народом, тоже ценящим свою веру и свой идеал выше всего мирского и текущего, и в этом даже его главный пункт соединения с народом.

По его мнению, ради этого воссоединения именно общество должно признать народную истину, а не наоборот. В то же время он не отрицает и того, что общество, интеллигенция, за века раскола накопили интеллектуальный багаж, который воссоединённому русскому народу будет полезен.

Очень любопытна мысль (не самого Достоевского, а одного из его не названных по имени собеседников) о полезности и необходимости войны. Война, по его мнению — это дело рыцарское, которое пробуждает в человечестве лучшие качества — храбрость, благородство, готовность пожертвовать собой ради общего дела и уважение к достойному противнику. Долговременный мир, наоборот, разлагает общество и приводит его к деградации, к преобладанию в нём эгоистичных и собственнических инстинктов, тщеславия и жажды обогащения, и поэтому он вреден. Что касается войны, то оспорить это утверждение применительно к XIX веку я не смог. А вот для нашего времени это не так. В эпоху тотальных войн на уничтожение и выживание рыцарству места уже нет; остаётся только ненависть и желание рвать глотки врагам, защищая свой собственный народ. Разве могли мы во время Великой Отечественной войны испытывать к немцам что-то, кроме ненависти? Жалость к пленным и побеждённым — возможно (мы ведь вообще народ жалостливый), но уважение к противнику, который убивает детей и женщин, заживо сжигает крестьян и целенаправленно морит голодом целый город — нет. Не будет никакого рыцарства и в Третьей мировой, если она произойдёт — возможность с помощью одного нажатия кнопки уничтожать ракетами города и сотни тысяч людей развитию благородных чувств и качеств никак не способствует. Утверждение же о вредности долговременного мира, пожалуй, верно. Обществу, которое не сталкивается с вызовами, не приходится изобретать ответы на них; а со временем оно теряет способность делать это. Да и Мальтус отчасти прав. Можно вспомнить и то, что патриотическая пропаганда, то есть пропаганда лучших гражданских качеств, в любой стране процентов на девяносто построена на войне — на памяти о последней прошедшей и на ожидании будущей.

«Дневник писателя» подтверждает особый интерес Достоевского к теме детства, который заметен, например, в «Братьях Карамазовых». Здесь можно обратить внимание на посещение им детского исправительного дома («Колония малолетних преступников»), историю сбежавшей из дома девочки («Анекдот из детской жизни») и, в особенности — на выбор им судебных процессов, которые он разбирает на страницах своего журнала: дети фигурируют во многих из них, прямо (дела Кронеберга, Джунковских) или косвенно (дело Корниловой). Почему его так волнует детский вопрос? Я вижу две связанных друг с другом причины — это тревога Достоевского о дальнейшей судьбе русского народа и опять-таки христианская нравственность, лежащая в основе его мировоззрения. Как русского философа, Достоевского заботит, что унесут в будущее современные ему дети и какое общество они построят, опираясь на свои детские воспоминания. Это подтверждают, например, его рассуждения о воспитании детей отцами псевдолиберальных убеждений, которые заключаются лишь в атеизме и отказе от национальных традиций («Жажда слухов и того, что «скрывают»). Естественно, Достоевского волнует, чему вообще доброму, светлому и хорошему такие отцы могут научить своих детей; как правило, они могут передать им только цинизм, невежество и отсутствие нравственных ориентиров. Как христианский мыслитель же он считает, что человек должен быть добрым, честным и искренним. Естественно, именно такими нужно воспитывать детей. А насколько это реально возможно при расцвете пьянства, обмана и жестокости, жадности и жажды обогащения, пусть за счёт других? Какими станут дети, порождённые таким обществом?

Совершенно не правы те, кто считает философию Достоевского пессимистичной. На самом деле, она глубоко жизнеутверждающая; чтобы убедиться в этом, достаточно посмотреть то, что он пишет о самоубийствах. Особенное внимание он при этом уделяет молодёжи. Молодые люди, ещё не узнавшие жизнь во всей её полноте и красоте, испытывающие жажду веры и потребность в идеях, в которые можно поверить, а сталкивающиеся только с цинизмом и безразличием, самоустранением старших от многих проблем — это действительно группа риска. Если мы прибавим сюда переживания от первых попыток любви, зачастую неудачных, то получим по-настоящему убойный коктейль в психике молодых людей. Не всех, разумеется. Кого-то ведь и вправду устраивает жизнь животного — вкусно есть и мягко спать. В этой связи интересен случай самоубийства Елизаветы Герцен, молодой дочери А. И. Герцена, который Достоевский анализирует в одном из номеров «Дневника». Я не буду сейчас говорить о фактических ошибках, которые писатель допустил при разговоре о нём — сейчас важно не это. Герцен, видный публицист и мыслитель, идеи которого, казалось бы, проповедуют общественное счастье, не сумел толком воспитать собственную дочь? Не сумел привить ей любовь к жизни, любовь к своим близким (я намеренно не буду сейчас говорить о религии) — элементарные механизмы обеспечения собственной безопасности от разрушительных явлений в психике? Мне это напомнило случай самоубийства дочери Маркса вместе с мужем, Полем Лафаргом. Лафарги покончили с собой, посчитав, что с приходом старости они стали бесполезной обузой для коммунистического движения. И Ленин, что интересно, их решение поддержал и одобрил. Но одно дело — старики. А Елизавете Герцен было семнадцать лет. Получается, что отец и воспитатель из философа Герцена был крайне плохой.

Думается, Достоевского проблема суицида волнует в первую очередь как мыслителя, опирающегося опять-таки на христианские ценности и идею о бессмертии человеческой души. В то же время, его утверждение жизни основывается на восхищении перед красотой мира и благодарности Богу за то, что он сотворил этот мир для нас таким; социальных причин самоубийств и способов борьбы с ними он не касается.

Немного неожиданным для меня стало внимание Достоевского к вопросу защиты животных от жестокого обращения, который он тоже рассматривает с позиций нравственного воспитания человека. Жестокость в отношении животных Ф. М. прямо выводит из притеснений людей со стороны вышестоящих: получив побои от начальника, мужик, который не может ему ответить, будет бить свою лошадь, чтобы выместить бессильную злобу. А потом жену — потому что она тоже не может ответить. Жестокость к людям, которая распространяется по цепной реакции дальше и дальше — это первая причина. И вторая причина — это скотская, звериная, тупая и варварская сущность некоторых людей, которым в голову и мысль не придёт о том, что своими действиями они заставляют кого-то страдать — телёнка или малолетнего ребёнка.
Большое внимание Ф. М. уделяет развитию судебной системы пореформенной России. Наблюдать, как он размышляет о судах и выставляет напоказ их противоречащие здравому смыслу особенности — одно удовольствие.

Вот человек совершил преступление, а законов и не знает; он готов сознаться, но является адвокат и доказывает ему, что он не только прав, но и свят.

Что бы стал делать у нас невинный без адвоката?

…мерещится нелепейший парадокс, что адвокат и никогда не может действовать по совести, не может не играть своей совестью, если б даже и хотел не играть, что это уже такой обреченный на бессовестность человек, и что <…> такое грустное положение дела как бы даже узаконено кем-то и чем-то, так что считается уже вовсе не уклонением, а, напротив, даже самым нормальным порядком.

Мотивы принятия решения присяжными и нравственная ответственность адвокатов волнуют его самым глубочайшим образом. И в итоге у него оказывается, что адвокат — это профессиональный лжец, изворотливый, мастерски владеющий своими чувствами и зачастую наживающийся на чужом несчастье. И здесь он сознательно уходит от ответа на проблему (сославшись на то, что сам не силён в юриспруденции), предоставляя искать этот ответ читателю.

Вообще, особенность мировоззрения Достоевского — это то, что любые темы, в том числе социальные противоречия, он анализирует в первую очередь через призму нравственных установок. Это ещё одно проявление христианской основы его философии. В принципе, иногда это можно рассматривать как уход от проблемы, а не её решение: вместо того, чтобы предлагать пути решения проблемы, он начинает рассуждать, как грешны люди, эту проблему породившие; для устранения же противоречий, по его мнению, достаточно взаимного прощения и искренней доброты друг к другу. А вот мысль об общем падении нравственности, разврате, распространении в народе жажды богатства не производит впечатления глубоко продуманной. О чём-то похожем писали ещё древнеримские историки, пытаясь объяснить кризис своего общества. Здесь заметен пессимизм Достоевского, который иногда прорывается сквозь его глубокую веру в человека.

Есть и более мелкие темы, о которых мне тоже хочется сказать несколько слов. Очень любопытно читать, как Достоевский мастерски унижает литературных критиков, акцентируя внимание на их невежестве, поверхностности их знаний, которые попросту надёрганы у других авторов (апрельский номер 1876 года). Людей, которые говорят на смеси французского с нижегородским («Русский или французский язык»), уже нет — они исчезли тогда же, когда исчезло породившее их старое общество. Однако склонность к неуклюжему позёрству процветает и сейчас. И проблема засилья иностранных слов в речи наших людей по-прежнему актуальна. Причём большинство из тех, кто активно, по поводу и без, разбавляет свою речь иностранными словами, и английского-то толком не знают, и делают это исключительно из-за желания выделиться. И об этом (о желании всех и каждого обособиться от остальных) Достоевский, кстати, тоже говорит («Обособление», март 1876 года).

Очень и очень часто автор «Дневника» говорит о русских женщинах. Он полагает, что духовно-нравственное развитие России в будущем (по отношению к XIX веку) во многом будет определяться именно женщинами. Если мы вспомним о тех усилиях, которые русские женщины XX века вложили в развитие страны, в победу над Германией, в восстановление хозяйства после войны, в воспитание детей, оставшихся без отцов — нам останется только согласиться с автором. Что касается Достоевского, то иногда его заявления о женщинах сложно назвать даже восхищением — это уже какое-то преклонение. Думается, что здесь сказалось семейное счастье со второй женой.

Как-то слишком много я написал. Зато действительно полностью выразил свои впечатления, да и книга ведь немаленькая. Что можно сказать в заключение? В «Дневнике писателя» Достоевский предстаёт человеком неожиданностей для тех, кто не слишком хорошо знаком с его творчеством и судит о нём по расхожим стереотипам. Говорят — консерватор, почвенник, православный ретроград, дружил с Победоносцевым, пишет про убийства, роется в грязных кишках человеческих душ. А в «Дневнике» Ф. М. призывает к доброте и гуманности, протестует против телесных наказаний для детей, против издевательств над животными, отстаивает право женщин на образование. С идеями Достоевского можно не соглашаться, с ним можно спорить; но огульно критиковать его могут лишь те, кто его и не читал вовсе. Во многом, именно в «Дневнике» нам открывается подлинное лицо Достоевского — лицо искреннего гуманиста и человеколюбца.